античность, античности, мн. нет, жен.
1. Греко-римский мир, его культура.
2. отвлеч. сущ. к античный. Античность позы.
(от лат. anticus – древний) – в широком смысле слова термин, равнозначный русскому «древность», в узком и более употребительном значении – культурно-историческая эпоха, история и культура Древней Греции и Древнего Рима, а также тех земель, которые находились под их влиянием.
педагогическая мысль и воспитательная практика. Педагогическая мысль и система воспитательных институтов впервые достигли зрелых форм в Греции к 4 в. до н.э. после длительной эволюции полиса (города-государства), в Риме - к концу 1 в. до н.э., когда рабовладельческую республику сменила империя.
Древняя Греция. Представление об идеальном образце поведения существовало уже в мифах и поэмах Гомера, из которых было известно, что мальчиков обучали бегу, охоте, игре на лире и т.п., прививали понятия о геройстве и достоинстве. Осн. методом воспитания было подражание образцам, в т.ч. мифологическим; сами гомеровские герои впоследствии становились образцами для благородного юноши-аристократа. Воспитание рассматривалось как одна из осн. функций государства; здесь впервые была поставлена задача обучения и воспитания детей (гл.о. мальчиков) всего свободного населения. Осн. воспитательным институтом в полисах 8-6 вв. до н.э. была система религиозных празднеств, требовавших предварительного обучения "мусическим искусствам": танцам, музыке, слову. Другим осн. элементом воспитания была военная подготовка, принявшая гипертрофированные формы в Спарте (т.н. спартанское воспитание).
В начале 6 в. в Спарте было создано военное государство со своей системой воспитания солдат, солдатских жён и солдатских матерей. Гл. направлением спартанской системы было нравственное воспитание, целью которого считалось полное подчинение личности интересам социальной группы. Воспитание и образование жёстко регламентировались государством. Государственное обучение находилось в ведении чиновника-педонома и включало 3 цикла: два цикла по 4 года (мальчики с 8 до 11 лет и подростки с 11 до 15 лет) и один 5-летний цикл - эфебия (юноши от 16 до 20 лет, т.н. ирены, или эйрены). Основным было физическое воспитание, развивающее силу, ловкость и пр. Девушки также занимались физкультурой. Интеллектуальное воспитание сводилось к минимуму (начатки чтения и письма) и предоставлялось частным учителям.
Музыка, песни - всё было направлено на мобилизацию воинов. Например, песни Тиртея (2-я половина 7 в. до н.э.) призывали пренебрегать любой славой, кроме воинской. Большое значение имели Олимпийские игры и другие состязания, победы в которых поддерживали аристократический престиж юношей. Популярность общегреческих и местных соревнований свидетельствовала о необыкновенном развитии у греков соревновательного духа, который проявился также в интеллектуальной сфере. К концу 6 в. до н.э. греки начали культивировать и интеллектуальные достоинства.
Решающее значение оказало введение писаных законов (например, законы Солона в Афинах, 594), развитие судопроизводства и судебного красноречия. К 5 в. до н.э. красноречие вошло элементом в систему обучения юношей. Ок. 560 до н.э. в Афинах были записаны гомеровские поэмы и их изучение стало основой школьного образования. В то же время возникала историческая проза: на протяжении всей античности поэты и историки на образцах прошлого стремились воспитывать грядущие поколения. В Аттике с 6 в. до н.э. распространились театральные представления. С 6 в. до н.э. изучались космология, арифметика, география, астрономия, гармония. Появились первые школы: философская (пифагорейская) школа в Кротоне (ок. 532 до н.э.), медицинские школы в Кротоне и Кирее (конец 6 в. до н.э.).
С конца 6 в. до н.э. в развитии греческой культуры и образования ведущую роль стала играть Аттика с Афинами во главе. Система афинского воспитания сочетала умственное (мусическое) и физическое (гимнастическое) воспитание. Мальчики с 7 лет в сопровождении рабов-педагогов посещали одновременно палестру (место занятий физической культурой), музыкальные и грамматические школы (преимущественно частные). К 5 в. до н.э. обязательным стало военное образование (эфебия) для юношей 18-20 лет.
Осн. идеи греческой педагогической мысли пытались сформулировать софисты (мудрецы, люди, сведущие в к.-л. области). Культивировались понятие "пайдейа" (всестороннее развитие), идеал "калокагатии" (физическое и нравственное совершенствование). Софисты установили набор наук и искусств, которые должны были обеспечить свободным юношам успех на гражданском поприще. Молодых людей обучали диалектике (искусство спора) и риторике (красноречие), требовавшим в свою очередь знания мифологии, истории, законодательства. С софистов начинается становление высшего образования. Однако релятивизм софистов (например, доказательство правильности и неправильности любого положения в зависимости от обстоятельств) разрушал устои традиционного благочестия и построенного на нём воспитания. Относительность нравственных норм софистов вызывала возражения уже со стороны Сократа, который противопоставил практицизму софистической школы представление о самостоятельном значении добродетели, объективности нравственных норм.
К 4 в. до н.э. демократический полис вступил в эпоху упадка, однако именно в этот период создавались философские школы учениками Сократа - Евклидом (в Мегаре), Федоном (в Элиде), Антисфеном и Платоном (в Афинах). Ок. 390 до н.э. открыл риторскую школу Исократ. Важнейшая роль в истории античной педагогики принадлежит Аристотелю. Его сочинения стали осн. учебниками по логике, физике, метафизике и другим наукам.
Эллинизм. Наряду с Академией и Ликеем в Афинах в конце 4 в. до н.э. возникли философские школы Эпикура ("Сад") и стоиков ("Портик"), что превратило Афины в центр образования. Возникли новые научные и культурные центры в Александрии (начало 3 в. до н.э.) - знаменитый мусейон с Александрийской библиотекой и в Пергаме - Пергамская библиотека. Появились учебные пособия по всем отраслям знания, многие из которых были написаны философами стоической школы. Характер начального образования по сравнению с классической эпохой практически не изменился. На более высокой ступени обучения в грамматической школе образование уже определялось новым характером эллинистической образованности. Мальчики 7-14 лет посещали школу кифариста, палестру, школу грамматиста. Под руководством грамматика в помещении гимнасия читали произведения Гомера, Гесиода, позднее Аполлония Родосского, Сапфо, Эсхила, Софокла, Еврипида, Менандра, Геродота, Демосфена и др. Чтение и толкование авторов сопровождалось упражнением в сочинительстве. Красноречию обучались в риторской школе. Система высшего образования эфебов включала физическую и военную подготовку, уроки, лекции, выступления. Изучались грамматика, философия и риторика, реже математика и медицина. Профессиональное образование приобреталось в частном порядке в наиболее известных учебных центрах.
Древний Рим. В 3 в. до н.э. Рим стал ведущим в военном отношении государством, но находился на относительно низкой ступени культурного развития. В отличие от древних греков, считавших идеалом благородного героя, римляне культивировали идеал независимого земледельца. Доминировало семейное воспитание. Рабы и дети равно подчинялись отцу семейства, авторитет матери сохранялся в течение всей жизни. Девочки воспитывались в семье и для семейной жизни, мальчики получали практическое воспитание. Обучение грамоте в начальной школе носило элементарный характер. В 15-16 лет юноши под руководством оратора изучали гражданские права и в течение года находились на военной службе. Первый очевидный факт греческого влияния - вольный перевод на латинский язык "Одиссеи" Гомера, выполненный греком - вольноотпущенником Ливием Андроником (3 в. до н.э.). С тех пор "Одиссея" в течение почти 2 веков была осн. учебным пособием в латинской школе. У римлян не привились элементы греческого воспитания (гимнастика, обучение музыке, пению, танцу), они, стесняясь наготы, отвергли палестру и спорт, предпочитая бои гладиаторов и т.п.
Формировалось научное знание. В 168 до н. э. в Риме пергамский филолог Кратет читал лекции по литературе и языку. В 60-х гг. 2 в. до н.э. появились грамматические школы; греческие и латинские школы существовали параллельно. В 155 до н.э. в Риме читали лекции представители трёх философских школ Афин (академик Карнеад, перипатетик Критолай и стоик Диоген). Знатные римские семейства нанимали педагогов из греков.
Первая высшая риторская школа открыта Люцием Плотием Галлом в 93 до н.э. (закрыта как противная нравам предков). Однако риторы продолжали свою деятельность и в 85 до н.э. появилась знаменитая "Риторика Гереннию", ставшая классическим пособием вплоть до Возрождения (в 4-15 вв. н.э. приписывалась Цицерону). В отличие от греческой традиции, в римской школе предлагали не вымышленные мифологические сюжеты, а реальные факты римской истории, но завершалось высшее образование по греческому образцу.
Учёный-энциклопедист Марк Теренций Варрон ("отец римской образованности") создал учебное пособие "Науки" (33 до н.э.), включавшее грамматику, риторику, диалектику, музыку, арифметику, геометрию, астрономию, медицину и архитектуру. Первые семь предметов составили тривиум и квадривиум - т.н. семь свободных искусств. В это же время Цицерон (трактат "Об ораторе" и др.) ввёл понятие "h" Риторские школы получили развитие в Риме в эпоху Августа (27 до н.э. - 14 до н.э.) и в 1 в. н.э. - во всей империи. Достижением Рима стали правовые школы. К 1 в. н.э. система гуманитарного обучения включала элементарную (для детей 7-12 лет; чтение, письмо, счёт), грамматическую (12- 15 лет; чтение и толкование классических авторов) и риторскую (15-18 лет; упражнения в красноречии) школы. В грамматических школах обучали по греческим образцам, но изучали Вергилия, Овидия, Стация, Теренция, Саллюстия и др., особенно Цицерона. О программе риторской школы можно судить по произведению Квинтилиана "Об образовании оратора". Первая латинская грамматика создана в 1 в. н.э. Реммием Палемоном (не сохранилась). В 4 в. н.э. Донат составил пособие по грамматике, сокращённый перевод которого был популярен в средние века. Наиболее обстоятельное изложение грамматики дал Присциан (начало 6 в. н.э.).
В 1 в. н.э. римские императоры стали осуществлять контроль за школьным образованием, некоторые из них установили ряд привилегий для преподавателей и ввели ограничения: городу полагалось иметь не более 5 грамматиков и риторов. Марк Аврелий в 176 восстановил 4 философские школы в Афинах и школу риторики. В 425 Феодосий и Валентиниан окончательно утвердили государственный характер школы и запретили частное преподавание. В начале 6 в. н.э. Юстиниан изгнал из школы учителей-язычников и в 529 закрыл языческие школы в Афинах. Античная система образования была усвоена средневековьем, а педагогические идеи легли в основу педагогики гуманизма (см. Возрождение).
(Бим-Бад Б.М. Педагогический энциклопедический словарь. — М., 2002. С. 17-19)
См. также Неогуманизм, Палестра, Риторика, Семь свободных искусств
Ч426.33
(от лат. antiquus - древний)
термин для обозначения всего, что связано с греко-римской древностью, по времени начиная с Гомеровской Греции (примерно IX в. до н.э.) и кончая падением Зап. Римской империи (476 г. н.э.); возник в эпоху Возрождения, которая характеризовалась растущим интересом к культуре древних греков и римлян. Тогда же появились понятия «античная история», «античная культура», «античное искусство», «античная литература», «античный город», «античный способ производства» и др.
Античная цивилизация. М., 1973; Штаерман Е.М. Роль античного, наследия в европейской культуре // История Европы. Т.1. Древняя Европа. М., 1988. С. 654 - 667; Античные государства Северного Причерноморья. М., 1984.
(И.А. Лисовый, К.А. Ревяко. Античный мир в терминах, именах и названиях: Словарь-справочник по истории и культуре Древней Греции и Рима / Науч. ред. А.И. Немировский. - 3-е изд. - Мн: Беларусь, 2001)
♦ Выполняла ли ваша углубленность в античность роль заслона от маразма советской (и, наверно, не только советской) действительности?
Из анкеты
Дети любят заумные слова, а потом взрослые их от этого отучивают. Мне удалось сохранить эту любовь почти до старости. До сих пор помню юмористический рассказ про индейца, которого звали Угобичибугочибипаупаукиписвискививичинбул, что будто бы значило маленькая ящерица, сидящая на сухом дереве, с хвостом, свешивающимся до земли. (Так Крученых приводил на пушкинскую заумь примеры из Джона Теннера.) Я полюбил историю и географию, потому что в них было много заумных имен и названий. В географии — главным образом в экзотических странах. В истории — главным образом в древности и в средние века. Мне повезло прочитать школьные, а потом университетские учебники раньше, чем по ним пришлось учиться, и они звучали как музыка. Но лишь пока не начиналась история нового времени: в ней почему-то имена исчезали, а оставались сословия, классы и партии. Поэтому древность была интереснее. Мне еще раз повезло: в доме у моего товарища было много книг античных авторов в русских переводах, и к концу школы я успел их прочесть и полюбить. Когда я кончал школу, то твердо знал, что хочу изучать античность: в нее можно было спрятаться от современности. Я только колебался, идти ли мне на исторический факультет или на филологический. Я пошел на филологический, рассудив: на филологическом легче научиться истории, чем на историческом — филологии. Оказалось, что я рассудил правильно. Сейчас классическое отделение на филфаке МГУ — одно из самых престижных. В 1952 году, наоборот, туда загоняли силою. Сталин под конец жизни захотел наряду со многим прочим возродить классические гимназии: ввел раздельное образование и школьную форму, а потом стал вводить латинский язык. Для этого нужно было очень много латинских учителей, их должны были дать классические отделения, а на классические отделения никто не шел: молодые люди рвались ближе к жизни. Поэтому тем, кто не набрал проходной балл на русское или романо-германское отделение, говорили: или забирайте документы, или зачисляйтесь на классическое. На первом курсе набралось 25 человек, из них по доброй воле — двое; как все остальные ненавидели свою античную специальность, объяснять не надо. Прошло три года, Сталин умер, стало ясно, что классических гимназий не будет, и деканат нехотя предложил: пусть, кто хочет, переходит на русское, им даже дадут лишний год, чтобы доедать предметы русской программы. Перешла только половина; 12 человек остались на классическом до конца, хорошо понимая, что с работой им будет трудно. Это значит, что на классическом отделении были очень хорошие преподаватели: они учили так, что люди стали любить ненавистную античность. Хорошие — не значит главные или славные. Заведующим кафедрой был Н. Ф. Дератани — партийный человек, высокий, сухой, выцветший, скучный; когда-то перед революцией он даже напечатал диссертацию об Овидии на латинском языке, где вместо in Tristibus всюду было написано in Tristiis. Он уже был нарицательным именем: Дератани называлась хрестоматия по античной литературе, по которой учились 40 лет. Самым популярным был С. И. Радциг — белоснежная голова над черным пиджаком, розовое лицо, сутулые плечи и гулкий голос, которым он пел над завороженным первым курсом всех отделений строчки Гомера по-гречески и пересказы всего остального: он читал общий курс античной литературы, и когда учившиеся на филфаке при встрече обменивались воспоминаниями, то паролем было: А Радциг!.. Но глубже, чем для первого курса, он не рассказывал никогда и ничего. Больше всего мне дали преподаватели языков. Греческий нашей группе преподавал А. Н. Попов (тоже нарицательный: Попов и Шендяпин назывался учебник латинского языка), латынь — К. Ф. Мейер. Попов — круглый, быстрый, с седой бородкой, с острой указкой, ни на секунду не дававший отвлечься, — был особенно хорош, когда изредка отвлекался сам: прижмуривал глаза и диктовал для перевода на греческий стихи А. К. Толстого (условные предложения: И если б — курган-твой-высокий — сравнялся бы! с полем пустым — то сла-ава, разлившись-далеко-была-бы-курганом-твоим) или приводил примеры из семантики по Бреалю своей молодости (по-русски клеветать — от клевать, а по-гречески диабаллейн — разбрасывать худую молву, отсюда — сам диавол-клеветник). Я бывал у него и после университета — это было еще интереснее. Мейер, медленный и твердый, с больной ногой, тяжело опиравшийся на палку с белым горбуном на головке, не отвлекался никогда; но латинские правила выстраивались у него в такие логические батальоны, что следить за ними было интереснее, чем за любыми отвлечениями. Все они были дореволюционной формации, все они пересиживали двадцать пореволюционных лет, как могли: Дератани писал предисловия к античным книжкам Академии (выводя всех поэтов из товарно-денежных отношений, это было как заклинание), Попов, кажется, работал юрисконсультом, Мейер преподавал математику в артиллерийском училище. Когда перед войной филологию возобновили и С. И. Соболевский стал собирать преподавателей, Мейер сказал было: Да мы, наверное, все забыли…, но Соболевский ответил: Не так мы вас учили, чтобы за какие-то двадцать лет все забыть! — и Мейер смолк. С нами им было скучно: кончали мы приблизительно с такими же знаниями, с какими дореволюционный гимназист кончал гимназию. Я учился плохо: рано понял, что литературоведение мне интереснее лингвистики, а латинская литература интереснее греческой, и сосредоточился только на ней. Это потому, что у меня нет способности к языкам, и латинский язык мне давался легче, чем греческий, — как и всякому. (Старый А. И. Доватур говорил: латинский язык выучить можно, а греческий нельзя, потому что это не один язык, а много: в разных жанрах, диалектах, эпохах итд.). По-латыни я рано стал, сверх университетских заданий, читать неурочные тексты, а по-гречески это не получалось. По-латыни научился читать без словаря, по-гречески — только со словарем. (Однажды Р. Д. Тименчик попросил меня перевести записку А. Волынского к И. Анненскому на греческом языке: они побранились в редакции Аполлона, и на следующий день Волынский написал Анненскому, что просит прощения за сказанное, однако все-таки лучше бы Анненский сидел со своим Еврипидом и не вмешивался в современное искусство. Лишь переведя до конца, я понял, что переводил не с древнегреческого, а с новогреческой кафаревусы — видимо, Волынский научился ей в Константинополе и на Афоне.) Потом я много переводил и с латинского, и с греческого, но с греческого всегда неуверенно и всегда сверяясь с английским или французским параллельным переводом. Когда кончал большой греческий перевод, то с удовольствием чувствовал: ну, на этой работе я наконец-то выучил язык. Но проходило несколько месяцев, усвоенное выветривалось, и за новый перевод я опять брался как будто от нуля. С латинским языком этого не было. Что такое наука, наши учителя не задумывались: по здоровой инерции, для них это было то, с чем они расстались в 1914 г., без всяких изменений. От всего, о чем разговаривали на других кафедрах, они отгораживались — тоже из чувства очень здорового самосохранения. Только однажды худенький седой А. С. Ахманов, рассказывавший нам историю греческой философии, мимоходом бросил: Прежде чем спорить, что такое реализм, нужно договориться, что такое res. (В 1955 г. В. Звегинцев, читая нам, второсортным, — славистам, восточникам, античникам — краткий курс общей лингвистики, сказал: По такому-то вопросу такие-то думают так-то, такие-то так-то, а общего мнения нет. Это было ошеломляюще: до того нам с кафедры объявлялись только истины в последней инстанции.) Есть библиографический ежегодник, без которого не может существовать античник, LAnnee philologique — за пять лет мы не слышали о нем ни разу, я открыл его существование из случайной сноски в какой-то книге. Я учился только по книгам; потом объяснял молодым студентам: Университет — это пять лет самообразования на государственный счет, с некоторыми помехами, вроде посещения лекций, но преодолимыми. У кого учились? быстро спросил меня недавно один поэт, имея в виду, конечно, не только классическую филологию. У книг, — ответил я. А-а, подкидыш! — воскликнул он с видимой радостью. Я согласился. Перемены на классической кафедре начались уже после нас — когда сперва там стал студентом Аверинцев, а потом стала заведующей Тахо-Годи. Когда К. П. Полонская вслед за Аверинцевым вместо новая комедия стала говорить пеа, мы поняли, что началась другая эпоха, — сказала мне Т. В. Страшно подумать, первую работу на втором курсе я написал, по-нынешнему выражаясь, о структурных аналогиях комедий Аристофана и Мистерии-буфф Маяковского — зная Аристофана, разумеется, только по переводам. Потом, опамятовавшись, я занялся выискиванием политических намеков в литературных сатирах и посланиях Горация — это советская филология приучила нас к тому, что главное в литературе — это общественная борьба. Попутно я разобрал композицию этих стихотворений и на всю жизнь усвоил, что нет такого хаоса, в котором при желании нельзя было бы выследить блистательный порядок. Этими разборами я и стал потом заниматься; посторонние называли это структурализмом. Видимо, это детскую страсть к заумным звукам (поллоймен клетой, олигой д'эклектой! — званый, но не избранный, это я) я отрабатывал сочинением сухих всеохватных композиционных схем. После университета я служил тридцать лет и три года в Институте мировой литературы, в античном секторе. Нас было десять человек, мы писали коллективные труды, потому что монографии не поощрялись: в монографию легче проскользнуть чему-нибудь оригинальному и нестандартному. Коллективный труд — это значит: мучительно придумывалась общая тема, потом каждый писал о ней на привычном ему материале, а тот материал, с которым никому не хотелось связываться, приходилось брать мне. Книга по античной литературе без упоминания о греческой трагедии выглядела бы неприлично — пришлось написать о сюжетосложении трагедии, которой я никогда не занимался (разумеется, перечитав 33 трагедии больше по переводам, чем по подлинникам). Жаль, что не случилось так же написать о сюжетосложении комедии — это было бы интереснее. У В. Шкловского есть книжка случайных статей Поденщина, где он пишет, что время умнее нас, и поденщина, которую нам заказывают, бывает важнее, чем шедевры, о которых мы только мечтаем. Я тоже так думаю. Мой шеф по античному сектору ИМЛИ, Федор Александрович Петровский (Дератани когда-то выжил его из университета) был очень хороший переводчик. Ему повезло в 1930-х попасть в архангельскую ссылку, — говорила М. Е. Грабарь-Пассек, — без этого уединения он никогда бы не перевел своего Лукреция. Когда нужно было составлять личный план работы на следующий год, он говорил: Я — как Акакий Акакиевич: ему предлагали повышение, а он говорил: мне бы лучше что-нибудь переписать; так и я: мне бы лучше чего-нибудь перевести. Я умею писать стихи, но писать мне не о чем, поэтому я тоже стал переводчиком. Переводя, читаешь текст внимательнее всего: переводы научили меня античности больше, чем что-нибудь иное. Интереснее всего было переводить тех, с кем я меньше всего чувствовал внутреннего сходства, — оды Пиндара, Науку любви Овидия: это как будто расширяло душевный опыт. При переводах были научно-популярные вступительные статьи и комментарии. Я рос на античных переводах со статьями и комментариями Ф. Ф. Зелинского и старался отрабатывать то удовольствие, которое когда-то получил от них. (А я с Зелинским сидел рядом в варшавском бомбоубежище в 1939-м, — сказал Ю. Г. Кон из Петрозаводской консерватории, один из самых светлых людей и умных собеседников, каких я встречал. — Он тряс седой головой, смотрел сумасшедшими глазами и прижимал к груди рукописи. Кон был официально признанным покойником: в 1939-м он ушел от немцев пешком на восток, в 1941-м его с остальными повезли в Сибирь, он был в таком виде, что для облегчения эшелона его на каком-то полустанке записали покойником и выгрузили, но он чудом отлежался, дошел до Ташкента, там доучился, стал преподавать, а потом перебрался в Петрозаводск.) Я хорошо помню, как я рос, какие книги читал, чего мне не хватало, и я старался дать новым читателям именно то, чего мне не хватало. Разумеется, статьи мои были компилятивные: чтобы донести до русского читателя как можно больше из того, до чего додумалась западная филология насчет Горация или Вергилия. Тот же Зелинский когда-то написал про позднюю античность: В предчувствии наступающих темных веков она словно торопилась упаковать самое необходимое свое добро в удобосохраняемые компендии, вроде Марциана Капеллы или Исидора Севильского. Точно так же и я старался покрепче логически связать обрывки прочитанного и потуже их умять в полтора листа вступительной статьи к очередному античному автору. Потом иногда с удивлением приходилось слышать: Какие у вас оригинальные мысли! Вероятно, они появлялись сами собой от переупаковки чужого. Комментарии тоже были компилятивные, импортные — я выпустил больше десятка комментариев к своим и чужим переводам, и в них была только одна моя собственная находка (к Ибису Овидия, про смерть Неоптолема). Для комментариев пришлось вырабатывать новые формы. Сто лет назад комментарии были рассчитаны на читателя, который после школы сохранял смутное общее представление об античной истории и культуре, и нужно было только подсказывать ему отдельные полузабытые частности. Теперь наоборот, читатель обычно знает частности (кто такой Сократ, кто такая Венера), но ни в какую систему они в его голове не складываются. Стало быть, главное в современном комментарии — не построчные примечания к отдельным именам, а общая преамбула о сочинении в целом и о той культуре, в которую оно вписывается. Постепенно стало удаваться продвигать их в печать именно так, впервые, пожалуй, — в комментарии Е. Г. Рабинович к трагедиям Сенеки в Литературных памятниках. Не обходилось без сопротивления. Комментируя Овидия, я перед примечаниями к каждой элегии написал, как спокон века писалось при комментариях к латинскому подлиннику: Обращение (стихи такие-то), описание своих забот (такие-то), отступление с мифом о Медее (такие-то) итд. Редактор (а это был лучший редактор над Литпамятниками за тридцать лет) возмутился: Это неуважение к читателю: может быть, вы и к Погасло дневное светило будете со ставлять такое оглавление? Я подумал: а почему бы нет? — но, конечно, пришлось отступить, а сведения об овидиевской композиции вводить в комментарий обходными маневрами. Бывают эпохи, когда комментарий — самое надежное просветительское средство. Так, Кантемир снабжал свои переводы Горация (а Тредиаковский — Роллена) примечаниями к каждому слову, из которых складывалась целая подстраничная энциклопедия римской литературы и жизни. Комментарий хорош, когда написан просто. Мне помогало прямолинейное мышление — от природы и от советской школы. Однажды шла речь о том, что античная культура была более устной, чем наша: читали только вслух, больше запоминали наизусть, чтили красноречие итд. Я сказал: Это оттого, что античные свитки нужно было держать двумя руками, так что нельзя было делать выписки и приходилось брать памятью. С. С. Аверинцев очень хорошо ко мне относится, но тут и он взволновался: Нельзя же так упрощенно, есть же ведь такая вещь, как Zeitgeist итд. Наверное, есть, но мне она доступна лишь через материалистический черный ход. Однажды я говорил студентам, как от изобретения второй рукояти на круглом щите родилась пешая фаланга, а от нее греческая демократия; а от изобретения стремени — тяжеловооруженная коннипа и от нее феодализм. Я получил записку: И вам не стыдно предлагать такие примитивно марксистские объяснения? Я сказал, что это домыслы как раз буржуазных ученых, марксисты же, хоть и клялись материальной культурой и средствами производства, представляли их себе очень смутно. Кажется, мне не поверили. В разговоре с маленькими упрощение позволительней. Я написал детскую книжку Занимательная Греция. У Мольера педант говорит: Я предпринял великое дело: переложить всю римскую историю в мадригалы; а я — всю греческую историю в анекдоты. (О технике греческого анекдота я всю жизнь мечтал написать исследование, но написал только две страницы — в преамбуле к одному комментарию.) Писал я для среднего школьного возраста, знающего о Греции ровно столько, сколько написано в учебнике Коровкина, потом прочитал несколько глав перед студентами — им оказалось интересно; потом перед повышающимися преподавателями — им тоже оказалось интересно. Философы говорили: Все очень хорошо, но про философию, конечно, слабее; искусствоведы говорили: Все очень хорошо, но про искусство, конечно, слабее; я заключил, что вышло как раз то, что нужно. Может быть, поэтому, а может быть, по чему другому книжка прождала издания четырнадцать лет. Я думаю, что это самое полезное, что я сделал по части античности. Античность не для одного меня была щелью, чтобы спрятаться от современности. Я был временно исполняющим обязанности филолога-классика в узком промежутке между теми, кто нас учил, и теми, кто пришел очень скоро после нас. Я постарался сделать эту щель попросторнее и покомфортнее и пошел искать себе другую щель.
Античность
♦ Antiquité
Синоним древности, или долгий период, отсчитываемый от конца доисторических времен до начала средневековья – от изобретения письменности примерно 5 тыс. лет назад до падения Римской империи (во всяком случае, в европейской традиции утвердилось именно такое мнение), иначе говоря, приблизительно 35 веков истории. Понятие античности по самой своей природе относительно и ретроспективно. Ни одна эпоха не живет с сознанием собственной древности, и сами древние греки считали себя скорее наследниками и продолжателями, а то и «детьми», если верить Платону, предшествующих эпох (для них античностью был Египет). Абсолютной античности не существует, как не существует современной древности. Есть лишь актуальность всего сущего и необозримость истории. Не следует смешивать идею древности, составляющую первое значение слова «античность», с идеей старости. Если старость, как тонко подметил Паскаль, есть возраст, наиболее удаленный от детства, то из этого вытекает, вопреки Платону, что «те, кого мы именуем древними, на самом деле были новаторами во всем и являли собой, собственно говоря, детство человечества». Это мы в сравнении с ними старики. Отсюда обаяние античного искусства, которое, по определению Маркса, являет собой искусство утраченного и сохраненного в памяти детства: мы тем больше восхищаемся его красотой, чем яснее понимаем, что оно для нас категорически недоступно.
(от лат. antiquus - древний), в широком смысле слова термин, равнозначный русскому "древность", в узком и более употребительном значении - греко-римская древность (история и культура Др. Греции и Др. Рима).
АНТИЧНОСТЬ, и, ж. Древний греко-римский мир и его культура.
термин, восходящий к лат. antiquitas ≈ древность, старина; в широком смысле слова он вполне равнозначен русскому «древность», чаще имеет особое употребление ≈ в том же значении «древность», но в приложении к Древней Греции (включая эллинизм) и Древнему Риму.
Со времени Возрождения , когда интерес к греко-римским древностям был очень велик (собирались и коллекционировались произведения античного искусства, тексты античных авторов, изучались история и литература Древней Греции и Древнего Рима), возникли такие понятия, как «античное искусство», «античная литература», «античная история», «античная философия», «античная культура».
С возрастанием интереса к социально-экономической истории возникают и такие понятия, как «античный город», «античная система хозяйства», и введённые К. Марксом понятия «античный способ производства» и «античная форма собственности». Как отмечал К. Маркс, античная форма собственности выступала всегда в противоречивой, двойственной форме: как собственность государственная (совместная) и как собственность частная, причём последняя, как правило, была обусловлена первой. Обладателем основного средства производства (земли) мог быть лишь полноправный член гражданской общины ≈ полиса . Античный мир знал и другие типы государственных образований, но полис был наиболее специфической формой.
Важнейшее историческое значение имело возникновение в античном обществе демократии, в условиях которой полноправные граждане принимали участие в политической жизни и управлении государством. Составной частью полисного устройства, без которой оно вообще немыслимо, было народное собрание; однако степень демократизации полисов была различной. Полисная демократия, несмотря на то, что была демократией лишь привилегированного меньшинства свободного населения, являлась для своего времени крупным шагом вперёд. Такие античные общества, как ряд греческих государств (Афины, Коринф и др.) и Рим, в определённый период своего развития характеризовались глубоким проникновением рабского труда в основные отрасли производства. Рабский труд стал, таким образом, если не единственной, то одной из главных производительных сил (см. Рабовладельческий строй ).
В античном обществе были созданы непреходящие, общечеловеческие ценности; высокого развития достигли философия, литература, изобразительное искусство, архитектура.
Конкретные сведения о социально-экономическом и культурном развитии античных обществ см. в статьях Греция Древняя, Рим Древний, Эллинизм , Эллинистическая культура .
Лит.: Маркс К., Формы, предшествующие капиталистическому производству, Маркс К. и Энгельс Ф., Соч., 2 изд., т. 46, ч. 1; его же, К критике политической экономии, там же, т. 13; Из рукописного наследства К. Маркса. Введение, там же, т. 12; Энгельс Ф., Анти-Дюринг, там же, т. 20; его же, Происхождение семьи, частной собственности и государства, там же, т. 21; Маркс К. и Энгельс Ф., Об античности, Л., 1932; Ковалев С. И., Учение Маркса и Энгельса об античном способе производства, «Известия Государственной академии истории материальной культуры», 1932, т. 12, в. 9≈10; Утченко С. Л., Штаерман Е. М., О некоторых вопросах истории рабства, «Вестник древней истории», 1960, ╧ 4.
С. Л. Утченко.