Слово «мент»

(мусор, мильтон, молоток) — пренебрежительное наименование на Руси представителя уголовно- следственной, а иногда и репрессивно-политической власти (нередко иносказательно, например, «человек в темном пальто и высоких сапогах» в «Помехе» Д. Хармса, 1940); неотъемлемая составляющая отечественной ментальности; предмет не иссякающей любви-ненависти со стороны прогрессивно настроенной интеллигенции и мишень для (пост)модернистского стёба.

Сознание XIX века акцентирует в образе М.:

— черты зоологизма: старый синоним — «легавый», что имеет, кстати, параллель во французском vauche (корова), кличка, само подозрение в употреблении которой стоило зеленщику Кренкебилю в рассказе А. Франса служебной карьеры;

— семантику мертвенной, парадной застылости: «На бочке верхом полицейский солдат, // Медной шапкой блестя, показался» (Некрасов, «О погоде», 1865), еще один словесный аналог М. — «фараон»;

— наконец, сатирические обертоны («Шведская спичка» А. Чехова, 1884), на зарубежной почве породившие эксцентрику копов у Мак-Сеннета, суетливо-глуповатых охранников порядка у Чаплина.

Отсюда невозможность появления образа смелого, предприимчивого сыщика, в отличие от западной культуры, в которой находится место как для частной инициативы (Арсен Люпен, Шерлок Холмс), так и для ее государственной версии (Дик Трейси, звероподобный «грязный Гарри» Каллаген параллельно с вполне корректными «новыми центурионами», неряшливым Коломбо или меланхоличным Мегрэ). У нас даже пионер ментовского дела, француз Видок, воспринимался Пушкиным как личность крайне одиозная, не то что у себя на родине, где его недавняя кинобиография лишь обобщила и визуализировала демонический, но в целом достаточно привлекательный имидж. В истории эта тенденция сыграла роковую роль: практическая ликвидация института ментов — жандармов ли, городовых — вызвавшая разгул криминального бесчинства, наряду с амнистией уголовных преступников во время Февральской революции (так называемые «птенцы Керенского») оказалась одной из причин революции Октябрьской.

С другой стороны, усилия, предпринятые советской культурной пропагандой с целью апологетики М., принесли свои плоды, спровоцировав в представлении обывателя эмоции скорее положительного толка. В начале этой своеобразной рекламной кампании находится даже не пресловутый Дядя Степа (впервые появившийся в стихотворении С. Михалкова в 1935 году в качестве «краснофлотца, самого главного великана» и обретший знакомую социальную функцию лишь 20 лет спустя), но тип «организатора быта», по выражению С. Лучишкина, в таком русле проинтерпретировавшего картину своего коллеги по авангардистскому ОСТу К. Вялова «Милиционер» (1923). Почти одновременно появляется эйзенштейновская «Стачка» (1925), восхитившая Л. Кулешова удачным обыгрыванием образа «русских жандармов в фуражках», которые, как оказалось, «могут быть фотогеничными, как ковбои в своих шляпах». Откуда — при всей разности интонаций — два шага до милицанера Д. Пригова (необходимый штрих пародийного микрокосма), до уважительного обрамления фигурами ментов (с вениками в руках) сцены банного отдохновения в одной из композиций «фантастического соц-арта» у Симы Васильевой (к слову, рисующей на кухонных досках), до ритуального культивирования митьками отдельных реплик ментовского сериала («дырку ты от бублика получишь, а не Шарапова»). Последнее корреспондирует нас к позднесоветскому телетворчеству, посвященному деятельности М. («Следствие ведут знатоки», 1971-1981, 2001; «Рожденная революцией », 1974-1977; но особенно — «Место встречи изменить нельзя», 1979). В литературной сфере достижения были более чем скромными. По словам исследователя этого жанра (ею названного «пастораль, оживленная трупами») Н. Ильиной, «наши сыщики — не частники, а сотрудники ответственных учреждений. Ирония, даже легкая, по их адресу неуместна».

Попытки героизации ментов в искусстве, предпринятые в последнее время (сериал, сопровождающийся красноречивым подзаголовком «Улицы разбитых фонарей» — знак укрощаемого ментами хаоса), небезуспешны, однако более распространена тенденция к растущей маргинализации этого образа, проецируемого в эстетизируемое прошлое (Фандорин, созданный Б. Акуниным, скорее напоминает утонченного денди: «гладкий проборчик волосок к волоску, холеные ногти, тонкие черные усы словно углем нарисованы») или детерминируемого тендерной принадлежностью (Каменская А. Марининой). Свежее слово в этом смысле удалось сказать лишь К. Муратовой с ее «Чувствительным милиционером»,неким Толей Курилюком, неспроста сравниваемым в фильме с «философом».

О. Сидор-Гибелинда